Неточные совпадения
— Должно дома, —
сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. — Должно дома, — повторил он, видимо желая разговориться. — Вчера гости еще приехали. Гостей — страсть…. Чего ты? — Он обернулся к кричавшему ему что-то от телеги
парню. — И то! Даве тут проехали все верхами жнею смотреть. Теперь должно дома. А вы чьи будете?..
Парень с серебряной серьгой в ухе легко, тараном плеча своего отодвинул Самгина за спину себе и
сказал негромко, сипло...
— Слушало его человек… тридцать, может быть — сорок; он стоял у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это,
сказав соседу: «Опасается
парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый
парень с завязанным глазом; Алина
сказала, протянув ему руку...
Два
парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца, один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за руку и
сказал непреклонно...
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый
парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо
сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
— Неглупый
парень, —
сказал Лютов, кивнув головой вслед Василию и наливая водку в рюмки. — «Коммунистический манифест» вызубрил и вообще — читает! Ты, конечно, знаешь, в каких сотнях тысяч разошлась сия брошюрка? Это — отрыгнется! Выпьем…
— Оригинальный
парень, —
сказала о нем Спивак, а Варавка предложил ему работу в конторе, но Иноков, не поблагодарив, отказался.
«Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо у тебя, —
сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел на людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И
парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.
Это
сказал коренастый
парень, должно быть, красильщик материй, руки его были окрашены густо-синей краской. Шел он, ведя под руку аккуратненького старичка, дерзко расталкивая людей, и кричал на них...
— Дайте палку, —
сказал студент Николаю, а
парню скомандовал: — Вставай! Ну, держись за меня, бери палку! Стоишь? Ну, вот! А — орал! орал!
Самгину вдруг захотелось спросить о Маргарите, но он подавил это желание, опасаясь еще более затянуть болтовню Дронова и усилить фамильярный тон его. Он вспомнил, как этот неудобный
парень, высмеивая мучения Макарова,
сказал, снисходительно и цинично...
— Умный
парень, —
сказал Кутузов как будто с сожалением и, вздохнув, добавил...
Четверо пошли прочь, а
парень прислонился к стене рядом с Климом и задумчиво
сказал, сложив руки на груди...
— Я — приезжий, адвокат, —
сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько с испугом, как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой
парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
— Он, —
сказал парень, щупая ногу.
Клим соображал: как бы сконфузить, разоблачить хитрого бродягу, который так ловко играет роль простодушного
парня? Но раньше чем он успел придумать что-нибудь, Иноков
сказал, легонько ударив его по плечу...
— Непременно, —
сказал Нехлюдов и, заметив недовольство на лице Крыльцова, отошел к своей повозке, влез на свой провиснувший переплет и, держась за края телеги, встряхивавшей его по колчам ненакатанной дороги, стал обгонять растянувшуюся на версту партию серых халатов и полушубков кандальных и
парных в наручнях.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы
парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то
сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль
парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Я не знал, что
сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия — Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые
парни, по которой я сам втайне вздыхал, я — шестнадцатилетний мальчик!
— Ну-тка, ну-тка, покажи нам свою прыть! —
сказал я молодому
парню, лихо сидевшему на облучке в нагольном тулупе и несгибаемых рукавицах, которые едва ему дозволяли настолько сблизить пальцы, чтобы взять пятиалтынный из моих рук.
Парню уж давно за двадцать, смыслом его природа не обидела: по фабрике отцовской он лучше всех дело понимает, вперед знает, что требуется, кроме того и к наукам имеет наклонность, и искусства любит, «к скрипке оченно пристрастие имеет», словом
сказать —
парень совершеннолетний, добрый и неглупый; возрос он до того, что уж и жениться собирается…
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший
парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так
сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и то
сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые.
Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
Нечего
сказать,
парень чистяк и всякое дело у него кипит.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и
сказал. Славный
парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
Однако, надо
сказать, что для этого
парня, вообще очень невоздержанного насчет легких случайных романов, существовали особенные твердые моральные запреты, всосанные с молоком матери-грузинки, священные адаты относительно жены друга.
Под влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности почти — крестьянский
парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и
сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
— Не разберешь тебя,
парень, хорошенько; бог тебя знает! —
сказал он и начал неторопливо стряхивать с себя стружки и напяливать на себя свой вицмундиришко.
— Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! —
сказал молодой
парень, обращаясь к корявому мужику.
— Нельзя
сказать, чтоб очень. Намеднись один мужичок при мне ему говорит:"Ты, говорит, Григорий Александрыч, нече
сказать, нынче
парень отменный стал, не обидчик, не наругатель, не что; а прежнее-то, по-твоему, как?"–"А прежнее, говорит, простить надо!"
— Я тебе одно
скажу,
парень, — начал он не без торжественности. — Примерно, ежели бы у тебя был брат или,
скажем, друг, который, значит, с самого сыздетства. Постой, друже, ты собаке колбасу даром не стравляй… сам лучше скушай… этим, брат, ее не подкупишь. Говорю, ежели бы у тебя был самый что ни на есть верный друг… который сыздетства… То за сколько бы ты его примерно продал?
— Хотел я к
парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело — гожусь, — знаю, что надо
сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.
Потом пришли двое
парней, почти еще мальчики. Одного из них мать знала, — это племянник старого фабричного рабочего Сизова — Федор, остролицый, с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и с ним два молодых человека, она знала их, оба — фабричные. Сын ласково
сказал ей...
Тяжело поднялся белесоватый, выцветший
парень и, качая головой, медленно
сказал...
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший
парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я
скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Нам не требуется! —
сказал парень, ставя книгу на полку.
Один из
парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то
сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол, лица его не было видно.
— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь,
сказала мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в расстегнутой на груди рубахе, Ефим и еще двое молодых
парней. Рыбин первый заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
— Вот этого звать Яков, — указывая на высокого
парня,
сказал Рыбин, — а тот — Игнатий. Ну, как сын твой?
— А добрый
парень был, — продолжает мужичок, — какова есть на свете муха, и той не обидел, робил непрекословно, да и в некруты непрекословно пошел, даже голосу не дал, как «лоб»
сказали!
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного
парня совсем прогнал,
сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».
— Не замай! —
сказал ему другой дюжий
парень, у которого только что ус пробивался, — что он тябе сделал? А? — При этом он оттер товарища плечом, а сам уставился на Михеича и выпучил глаза.
— Добрый ты
парень! —
сказали разбойники, — садись с нами, хлеб да соль, мы тебе будем братьями!
Наконец
парень образумился. Он перестал драться и остановился посреди опрокинутых и разбитых горшков, почесывая затылок, как будто желая
сказать: «Что ж это я, в самом деле, наделал!»
— Спасибо тебе, молодец! —
сказал Морозов
парню, — спасибо, что хочешь за правду постоять. Коли одолеешь ворога моего, не пожалею для тебя казны. Не все у меня добро разграблено; благодаря божьей милости, есть еще чем бойца моего наградить!
— Ну тяперь держитесь! —
сказал парень, рассердясь наконец не на шутку.
— Ты бейся саблей, —
сказал он, — а
парень пусть бьется по-своему. Дать ему ослоп. Посмотрим, как мужик за Морозова постоит!
Парень разинул рот и в недоуменье обернулся на своего товарища, но тот снял обеими руками свой поярковый грешневик, обвитый золотою лентой с павлиным пером, и, кланяясь раз за разом в пояс,
сказал опричнику...
— Ведь добрый
парень, —
сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!